Часики

Автор - Иван Злотников

История эта абсолютно правдивая, даже с учётом давности лет, да и преувеличивать здесь особо нечего, как ни крути. Все участники её, слава Б-гу, живы и здравствуют, так что, как говорится, до ста двадцати и при своём уме.

Почти ни для кого не секрет, что в отрочестве я был малость с придурью; хотя, во-первых, кто из нас не был, а, во-вторых, почему, собственно, был?

Почему с придурью? Ну вот, например.

Был у меня в младших классах товарищ, друг, ну прям «как брат». За эту цитату спасибо маме, я хоть убей не помню, о ком вообще идёт речь. И вот этот «как брат» каким-то образом уговорил меня на шикарную сделку – махнуть игровой картридж (наш общий с братом) на часики в виде пейджера (как мне мнилось - в личное пользование).

Чувствуете размах?

Очень зря, он там был, поверьте на слово.

Феноменальная, революционная прямо-таки идея – с поправкой на возраст главного героя – обменять что-то общее на что-то собственное. Здорово же? Вот только брат идею не оценил.

Нам, к слову, вообще потребовалось ещё лет двадцать пять, чтобы научиться уважать идеи друг друга, что, как мне кажется, очень даже недурно с точки зрения хроноса, космоса и прочих куда более долговечных материй или чем они там на деле являются.

Короче, невозможность консенсуса очень быстро переросла в тривиальный мордобой. Именно в мордобой, а не драку, я же был старшим братом! Стыдно признаться, но это был наиболее популярный и востребованный метод решения сложных и неудобных задач между нами.

Сегодня же меня отчасти утешают наблюдения за нынешним юным поколением, воистину, лучшее – враг хорошего. Если у вас возникло ощущение неуместности вышеупомянутого крылатого выражения – не пугайтесь, у меня оно тоже есть.

Разрешился же конфликт внезапным вторжением миротворческого контингента в виде нашего папы. Если сравнивать гнев с огнём (а это очень популярно, прошу заметить), то отцовский гнев был огнём, выжигающим весь кислород, водород, непроизвольно выделяющийся в зоне поражения метан, металлы, в том числе редкоземельные, и прочие, включая ещё не открытые элементы, не оставляя ни атома для ещё чьего-либо гнева.

Часики были изъяты и тотчас низвергнуты на грешную землю, иными словами «хрясь об пол!». Едва ли мне хватит литературного таланта, чтобы описать фонтан пластиковых осколков, пружинок и металлических деталей, брызнувших во все стороны и гробовое наше с братом молчание, воцарившееся в момент чистой, незамутнённой отцовской ярости…

К чему это всё, собственно? Именно здесь и сейчас.

Понятно, что мы с братом долго оплакивали часики. Впрочем, даже мне с годами стало ясно, что они были в разыгравшейся драме эдаким «чеховским дробовиком» или – простите за пошлый каламбур – «чеховским обрезом», ни больше и ни меньше.

Однако, даже сейчас, наблюдая за гнетущей, траурной обстановкой и хмурыми лицами, прислушиваясь к тяжелому, слёзному песнопению в этот день [9 ава], перелистывая пропитанные болью страницы, ощущая небывалое одиночество и горечь, я нет-нет да и подумаю с горькой, жгучей иронией, «бедные, бедные вы мои часики»…

Трамвай

Автор стихотворения и рисунка к нему Иван Сергеевич Злотников

Бывает, устану. Глаза закрываю.

Да полною грудью вдохну.

И вот он я. Снова. Я в «Первом» трамвае,

Сижу, повернувшись к окну.

От края до края. От порта к вокзалу.

Везёт меня старый трамвай.

Скрипя и качаясь, спешит он помалу

И шепчет: «Смотри, не зевай…»

Вокруг меня город. Высокий и громкий.

Я вполоборота застыл.

На самом краю. На пластмассовой кромке,

Вцепившись в прохладность перил.

Я в кресле глубоком, как будто на горке.

Скачусь – что-то, да прогляжу.

Кручу головой. Но гляжу очень зорко.

Глухой к гаму и галдежу.

Немного качнёт на крутом повороте.

Здесь много выходит людей.

Я дальше сижу, мы ещё не выходим.

И стало немного темней.

Тут улица уже. Деревьев поболе.

Чуть вниз и ещё поворот.

Закрыта вновь «шайба» (там секция что ли?).

Приехали, значит. Вот-вот…

Ещё остановка. С горы веселее.

Проскочит трамвай под мостом.

И (как подобает мальцу-ротозею)

Я спрыгну на гравий. Потом

Там дворик старинный. Резные перила.

Конфеты, варенье из роз.

Там слышно, как голубь воркует уныло.

А чёрточки помнят, как рос.

Там книги, что я прочитаю когда-то

И радио ловит сигнал

Из стран иностранных, где те ароматы

Никто никогда не встречал…

Но время другое. Другая квартира.

Другие там люди живут.

Другой я скитаюсь по странному миру.

Другой у трамвая маршрут.

С поэтическим сборником Ивана на русском и украинском языке можно ознакомиться в статье Кругом зима и снова, снова минус тридцать

Не туда

- Думаешь, в этом вся соль, а Вань? – закопавшись в пряное сено едва слышно пробормотал тёзка. Его товарищ то ли уже не слышал вопроса, то ли не знал, что и ответить.

Сквозь прорехи в односкатной крыше сарая (или бывшей конюшни?) неприветливо чернело чужое небо, на котором, казалось, было не разглядеть ни одной звёздочки.

В животе так громко урчало, что было страшно, как бы кто не услышал. Благо? уже не от злейшего голода – девушка остарбайтер, по виду совсем ещё девчонка, которая спрятала их здесь, как стемнело принесла яичницу и жареную колбасу с хлебом, ароматы которых, казалось, до сих пор предательски висели в воздухе.

Десять нескончаемых суток после побега из Гронау приходилось довольствоваться ягодами, семечками и водой из луж, продираясь через чёртов лес, не имея возможности развести огонь. Кое-где натыкались на примостившиеся по стволам деревьев грибы, но поди разбери, которые из них съедобные, если никогда толком их не собирал. Отсыревшее за зиму сено прилипало к грязной коже, однако же? лёжа на нём? оба Ивана испытывали истинное блаженство.

Один Иван был родом из-под Николаева, второй – из какого-то городишки в Белоруссии. Познакомились они уже там, в Гронау, когда первого отправил туда хозяин, купивший его на ярмарке в Дортмунде за пять марок, из Билефельда после отказа копать траншеи.

Здесь работа была совсем другого рода – расчищали дороги, так сказать. Гоняли их по всем окрестностям, а американцы продолжали скидывать новые и новые бомбы. Решили бежать вместе, пока живы.

По счастью, в не по возрасту крепком и рослом мужчине никто бы не признал сына портного из приазовской Ефимовки, без преувеличения лучшего портного всей округи, щупленького человечка с большим сердцем, который, как говорили, переселился из Лодзи после германской войны, и которого старый дед Кирило – пьяница и дебошир – называл ласково «жидок».

Портного расстреляли ещё в далёком сорок втором, ещё там, дома.

По-зимнему прохладный ветер мимоходом шелестел что-то на ухо, но ни слова было не разобрать. Закрывая глаза перед сном на сеновале, как и в луже на дне глубокой воронки несколькими днями ранее, Иван постарался воскресить в памяти лица четверых младших братьев: Вовка, Толя, Коля, Славка, Вовка, Толя, Коля, Славка – вдалеке перекатывались гулкие грозовые раскаты той ранней, но яростной весны.

На рассвете, ещё затемно нужно было уходить. Сарай находился в стороне от каких-то солидных построек и товарищей по несчастью угораздило попасться на глаза местному полицаю. Бежали, прятались, снова бежали и снова прятались, пока их не поймали в какой-то будке и не отправили в новый лагерь под Оснабрюком - 3 ряда колючей проволоки, бараки, скамейки – «это похлеще Темвода будет».

Между времянками и колючкой отхожий ров, выпускают только утром и вечером, заметят посреди дня – столкнут прямо в него и поминай, как звали. Кормят, как их немецкий бог на душу положит. Утром проснулся на нарах – радуйся, к вечеру дополз до нар, в канаву с дерьмом не столкнули – тем паче, а уж если дали баланду с коркой… Посреди работы забавы – сгонят всех, выстроят в шеренгу, надеть шапку, снять шапку. Навеселятся вдоволь – бегом работать.

Стыдно признаться, но работали на совесть, может потому и выбрались. С техникой на «ты», вот и отправили к местному оснабрюкскому помещику станки, трактора, сеялки всякие починять. Работа дармовая, где работали, там и спали, зато счастье, что не лагерь.

Это было в ночь на вербное воскресенье, с одной стороны стремительно приближались американцы, а с другой – наши, все готовились к боям, когда немец-хозяин поднял и вместо работы погнал Иванов по городу до частных домов. Здесь было меньше разрушений, казалось, днём здесь должна была протекать обыкновенная жизнь, с детьми, бегающими за колесом по тротуару, и робкими пятнами зеленеющих уже лужаек.

Завели в какую-то хату, помыли, одели, накормили. Зачем? Почему? – поди их, немцев, разбери. Дали по 50 марок, еды в дорогу и билеты. Показывают куда-то в сторону - «банхоф», тычут в билет – «Билефельд», русские, мол. Вытолкали, спешить надо.

Добрались до станции, даже скорее полустанка на окраине небольшой деревеньки в один-два этажа с черепичными крышами, тёмно-красная кладка, зарешеченные окна, железные ворота на замке и ни души. Долго поезда ждать не пришлось, сели в вагон, никто и внимания не обратил. Стоянка короткая, не больше минуты, выдохнули и тотчас тронулись.

«Не туууууууууда» - хрипло присвистнул и затянул паровоз, спешащий назад, в Оснабрюк.

«Не туууууууууда …»

***

Иван Ильич открыл глаза – снова на том же месте, уже не уснуть.

Он беззвучно поднялся с металлической пружинной кровати, что представлялось невозможным, учитывая его комплекцию, натянул поношенные спортивные штаны с вытянутыми коленками, майку, и вышел, опытной рукой закрыв дверь без скрипа, чтобы не разбудить жену.

Было ещё темно и на фоне окна чернели очертания их крохотной импровизированной оранжереи во всю высоту проёма, там же на кухне в клетушках спали птички, их единственные домочадцы. Не включая свет, он налил в эмалированную кружку доверху кипячёной воды из чайника и, прошмыгнув по коридору в соседнюю комнату, вышел на балкон, с которого небольшой квадрат внутреннего дворика был как на ладони.

С балкона последнего этажа дом выглядел эдаким кораблём, плывущим среди мирно покачивающихся серебристо-зелёных волн лип и тополей, чьи кроны возвышались над металлической обшивкой обыкновенной запорожской сталинки, да и шумели ничуть не хуже настоящего моря.

В такую рань не было никого ни слышно и ни видно.

Иван Ильич, дородный с солидными залысинами уже пожилой мужчина присел на табуретку и оперся о балконные перила. Война снилась ему часто, но чаще всего сон обрывался как раз в тот самый момент, когда они по ошибке сели на поезд не в ту сторону как раз за час-два до налёта британских ВВС в вербное воскресенье 25 марта 1945 года.

Что было дальше?

А дальше были ...

• последняя бомбёжка Оснабрюка англичанами, когда они с Иваном чудом всё же выбрались из канавы, засыпанные кучей осколков, посреди руин, оставшихся от центра города,

• очередной арест,

• очередной побег,

• Билефельд, куда они всё же добрались со второй попытки,

• Штукенброк, где русские дали целое ведро горохового супа, которое товарищи тут же съели вдвоём,

• опять Билефельд,

• расстрел колонны военнопленных, давших им приют,

• томительное ожидание атаки в подвале какого-то дома плечом к плечу с простыми горожанами,

• американцы на танках, белые простыни из окон, французский коньяк и консервы,

• неделя в «Шермане» в компании новых знакомых,

• фильтрационный лагерь, где разошлись пути с тёзкой из Белоруссии,

• смерть матери,

• Москва и Запорожье,

• успешные поиски младших братьев

• и безуспешные, к сожалению, поиски друга и напарника, который стал едва ли не родным,

• женитьба,

• работа,

• племянники и уже их дети,

• рыбалка на пьянящих просторах Каховки,

• тонко нарезанное сало с луком и уксусом, щедро присыпанное черным перцем к рюмке водки,

• и песни под баян,

• и «За двумя зайцами» по телевизору,

• и поездки в Керчь,

• и праздники с настоящими мужскими слезами,

• и поиски на рынке «той самой колбасы» по запаху,

• и рождения, и поминки,

• и шахматы, и в «дурака», и чёрта в ступе,

• ...и целая-прецелая жизнь.

Иван Ильич достал из кармана смятый платок и от души высморкался, с явным удовольствием утерев напоследок свой крупный, мясистый, типично еврейский, как сказали бы некоторые, нос и промокнув чистым уголком влажные со сна глаза.

«Туууууууууда» - снова пробасил ползущий по насыпи в каких-то пятидесяти метрах от дома товарняк со шлаком. Из открытого окна кухни словно бы в ответ раздалась едва слышная возня и радостное предрассветное чириканье просыпавшихся в своих клетках канареечек, первым делом спешащих к своим поилкам.

- Наверное, в этом, Ванюша… - не то тихо сказал, не то подумал вслух Иван Ильич.

День обещал быть.