- Думаешь, в этом вся соль, а Вань? – закопавшись в пряное сено едва слышно пробормотал тёзка. Его товарищ то ли уже не слышал вопроса, то ли не знал, что и ответить.
Сквозь прорехи в односкатной крыше сарая (или бывшей конюшни?) неприветливо чернело чужое небо, на котором, казалось, было не разглядеть ни одной звёздочки.
В животе так громко урчало, что было страшно, как бы кто не услышал. Благо? уже не от злейшего голода – девушка остарбайтер, по виду совсем ещё девчонка, которая спрятала их здесь, как стемнело принесла яичницу и жареную колбасу с хлебом, ароматы которых, казалось, до сих пор предательски висели в воздухе.
Десять нескончаемых суток после побега из Гронау приходилось довольствоваться ягодами, семечками и водой из луж, продираясь через чёртов лес, не имея возможности развести огонь. Кое-где натыкались на примостившиеся по стволам деревьев грибы, но поди разбери, которые из них съедобные, если никогда толком их не собирал. Отсыревшее за зиму сено прилипало к грязной коже, однако же? лёжа на нём? оба Ивана испытывали истинное блаженство.
Один Иван был родом из-под Николаева, второй – из какого-то городишки в Белоруссии. Познакомились они уже там, в Гронау, когда первого отправил туда хозяин, купивший его на ярмарке в Дортмунде за пять марок, из Билефельда после отказа копать траншеи.
Здесь работа была совсем другого рода – расчищали дороги, так сказать. Гоняли их по всем окрестностям, а американцы продолжали скидывать новые и новые бомбы. Решили бежать вместе, пока живы.
По счастью, в не по возрасту крепком и рослом мужчине никто бы не признал сына портного из приазовской Ефимовки, без преувеличения лучшего портного всей округи, щупленького человечка с большим сердцем, который, как говорили, переселился из Лодзи после германской войны, и которого старый дед Кирило – пьяница и дебошир – называл ласково «жидок».
Портного расстреляли ещё в далёком сорок втором, ещё там, дома.
По-зимнему прохладный ветер мимоходом шелестел что-то на ухо, но ни слова было не разобрать. Закрывая глаза перед сном на сеновале, как и в луже на дне глубокой воронки несколькими днями ранее, Иван постарался воскресить в памяти лица четверых младших братьев: Вовка, Толя, Коля, Славка, Вовка, Толя, Коля, Славка – вдалеке перекатывались гулкие грозовые раскаты той ранней, но яростной весны.
На рассвете, ещё затемно нужно было уходить. Сарай находился в стороне от каких-то солидных построек и товарищей по несчастью угораздило попасться на глаза местному полицаю. Бежали, прятались, снова бежали и снова прятались, пока их не поймали в какой-то будке и не отправили в новый лагерь под Оснабрюком - 3 ряда колючей проволоки, бараки, скамейки – «это похлеще Темвода будет».
Между времянками и колючкой отхожий ров, выпускают только утром и вечером, заметят посреди дня – столкнут прямо в него и поминай, как звали. Кормят, как их немецкий бог на душу положит. Утром проснулся на нарах – радуйся, к вечеру дополз до нар, в канаву с дерьмом не столкнули – тем паче, а уж если дали баланду с коркой… Посреди работы забавы – сгонят всех, выстроят в шеренгу, надеть шапку, снять шапку. Навеселятся вдоволь – бегом работать.
Стыдно признаться, но работали на совесть, может потому и выбрались. С техникой на «ты», вот и отправили к местному оснабрюкскому помещику станки, трактора, сеялки всякие починять. Работа дармовая, где работали, там и спали, зато счастье, что не лагерь.
Это было в ночь на вербное воскресенье, с одной стороны стремительно приближались американцы, а с другой – наши, все готовились к боям, когда немец-хозяин поднял и вместо работы погнал Иванов по городу до частных домов. Здесь было меньше разрушений, казалось, днём здесь должна была протекать обыкновенная жизнь, с детьми, бегающими за колесом по тротуару, и робкими пятнами зеленеющих уже лужаек.
Завели в какую-то хату, помыли, одели, накормили. Зачем? Почему? – поди их, немцев, разбери. Дали по 50 марок, еды в дорогу и билеты. Показывают куда-то в сторону - «банхоф», тычут в билет – «Билефельд», русские, мол. Вытолкали, спешить надо.
Добрались до станции, даже скорее полустанка на окраине небольшой деревеньки в один-два этажа с черепичными крышами, тёмно-красная кладка, зарешеченные окна, железные ворота на замке и ни души. Долго поезда ждать не пришлось, сели в вагон, никто и внимания не обратил. Стоянка короткая, не больше минуты, выдохнули и тотчас тронулись.
«Не туууууууууда» - хрипло присвистнул и затянул паровоз, спешащий назад, в Оснабрюк.
«Не туууууууууда …»
***
Иван Ильич открыл глаза – снова на том же месте, уже не уснуть.
Он беззвучно поднялся с металлической пружинной кровати, что представлялось невозможным, учитывая его комплекцию, натянул поношенные спортивные штаны с вытянутыми коленками, майку, и вышел, опытной рукой закрыв дверь без скрипа, чтобы не разбудить жену.
Было ещё темно и на фоне окна чернели очертания их крохотной импровизированной оранжереи во всю высоту проёма, там же на кухне в клетушках спали птички, их единственные домочадцы. Не включая свет, он налил в эмалированную кружку доверху кипячёной воды из чайника и, прошмыгнув по коридору в соседнюю комнату, вышел на балкон, с которого небольшой квадрат внутреннего дворика был как на ладони.
С балкона последнего этажа дом выглядел эдаким кораблём, плывущим среди мирно покачивающихся серебристо-зелёных волн лип и тополей, чьи кроны возвышались над металлической обшивкой обыкновенной запорожской сталинки, да и шумели ничуть не хуже настоящего моря.
В такую рань не было никого ни слышно и ни видно.
Иван Ильич, дородный с солидными залысинами уже пожилой мужчина присел на табуретку и оперся о балконные перила. Война снилась ему часто, но чаще всего сон обрывался как раз в тот самый момент, когда они по ошибке сели на поезд не в ту сторону как раз за час-два до налёта британских ВВС в вербное воскресенье 25 марта 1945 года.
Что было дальше?
А дальше были ...
последняя бомбёжка Оснабрюка англичанами, когда они с Иваном чудом всё же выбрались из канавы, засыпанные кучей осколков, посреди руин, оставшихся от центра города,
очередной арест,
очередной побег,
Билефельд, куда они всё же добрались со второй попытки,
Штукенброк, где русские дали целое ведро горохового супа, которое товарищи тут же съели вдвоём,
опять Билефельд,
расстрел колонны военнопленных, давших им приют,
томительное ожидание атаки в подвале какого-то дома плечом к плечу с простыми горожанами,
американцы на танках, белые простыни из окон, французский коньяк и консервы,
неделя в «Шермане» в компании новых знакомых,
фильтрационный лагерь, где разошлись пути с тёзкой из Белоруссии,
смерть матери,
Москва и Запорожье,
успешные поиски младших братьев
и безуспешные, к сожалению, поиски друга и напарника, который стал едва ли не родным,
женитьба,
работа,
племянники и уже их дети,
рыбалка на пьянящих просторах Каховки,
тонко нарезанное сало с луком и уксусом, щедро присыпанное черным перцем к рюмке водки,
и песни под баян,
и «За двумя зайцами» по телевизору,
и поездки в Керчь,
и праздники с настоящими мужскими слезами,
и поиски на рынке «той самой колбасы» по запаху,
и рождения, и поминки,
и шахматы, и в «дурака», и чёрта в ступе,
...и целая-прецелая жизнь.
Иван Ильич достал из кармана смятый платок и от души высморкался, с явным удовольствием утерев напоследок свой крупный, мясистый, типично еврейский, как сказали бы некоторые, нос и промокнув чистым уголком влажные со сна глаза.
«Туууууууууда» - снова пробасил ползущий по насыпи в каких-то пятидесяти метрах от дома товарняк со шлаком. Из открытого окна кухни словно бы в ответ раздалась едва слышная возня и радостное предрассветное чириканье просыпавшихся в своих клетках канареечек, первым делом спешащих к своим поилкам.
- Наверное, в этом, Ванюша… - не то тихо сказал, не то подумал вслух Иван Ильич.
День обещал быть.
