Часики

Автор - Иван Злотников

История эта абсолютно правдивая, даже с учётом давности лет, да и преувеличивать здесь особо нечего, как ни крути. Все участники её, слава Б-гу, живы и здравствуют, так что, как говорится, до ста двадцати и при своём уме.

Почти ни для кого не секрет, что в отрочестве я был малость с придурью; хотя, во-первых, кто из нас не был, а, во-вторых, почему, собственно, был?

Почему с придурью? Ну вот, например.

Был у меня в младших классах товарищ, друг, ну прям «как брат». За эту цитату спасибо маме, я хоть убей не помню, о ком вообще идёт речь. И вот этот «как брат» каким-то образом уговорил меня на шикарную сделку – махнуть игровой картридж (наш общий с братом) на часики в виде пейджера (как мне мнилось - в личное пользование).

Чувствуете размах?

Очень зря, он там был, поверьте на слово.

Феноменальная, революционная прямо-таки идея – с поправкой на возраст главного героя – обменять что-то общее на что-то собственное. Здорово же? Вот только брат идею не оценил.

Нам, к слову, вообще потребовалось ещё лет двадцать пять, чтобы научиться уважать идеи друг друга, что, как мне кажется, очень даже недурно с точки зрения хроноса, космоса и прочих куда более долговечных материй или чем они там на деле являются.

Короче, невозможность консенсуса очень быстро переросла в тривиальный мордобой. Именно в мордобой, а не драку, я же был старшим братом! Стыдно признаться, но это был наиболее популярный и востребованный метод решения сложных и неудобных задач между нами.

Сегодня же меня отчасти утешают наблюдения за нынешним юным поколением, воистину, лучшее – враг хорошего. Если у вас возникло ощущение неуместности вышеупомянутого крылатого выражения – не пугайтесь, у меня оно тоже есть.

Разрешился же конфликт внезапным вторжением миротворческого контингента в виде нашего папы. Если сравнивать гнев с огнём (а это очень популярно, прошу заметить), то отцовский гнев был огнём, выжигающим весь кислород, водород, непроизвольно выделяющийся в зоне поражения метан, металлы, в том числе редкоземельные, и прочие, включая ещё не открытые элементы, не оставляя ни атома для ещё чьего-либо гнева.

Часики были изъяты и тотчас низвергнуты на грешную землю, иными словами «хрясь об пол!». Едва ли мне хватит литературного таланта, чтобы описать фонтан пластиковых осколков, пружинок и металлических деталей, брызнувших во все стороны и гробовое наше с братом молчание, воцарившееся в момент чистой, незамутнённой отцовской ярости…

К чему это всё, собственно? Именно здесь и сейчас.

Понятно, что мы с братом долго оплакивали часики. Впрочем, даже мне с годами стало ясно, что они были в разыгравшейся драме эдаким «чеховским дробовиком» или – простите за пошлый каламбур – «чеховским обрезом», ни больше и ни меньше.

Однако, даже сейчас, наблюдая за гнетущей, траурной обстановкой и хмурыми лицами, прислушиваясь к тяжелому, слёзному песнопению в этот день [9 ава], перелистывая пропитанные болью страницы, ощущая небывалое одиночество и горечь, я нет-нет да и подумаю с горькой, жгучей иронией, «бедные, бедные вы мои часики»…

Жизнь в Галуте

Моя еврейская мама, рыжая, и вся в веснушках постоянно меня куда-то с собой таскала, то же самое делал папа, они как будто соревновались между собой (как мне этого не хватает). Папа не был евреем, в паспорте у него было написано "русский", а у мамы и у моей любимой бабушки Сони было написано "еврейка". Тогда я ещё не знал, что это слово значит. Бабушка Соня (1901 г.р ) постоянно говорила со своей старшей сестрой Рахилью (1882 г.р) на каком-то странном языке, и мне, ребёнку дошкольного возраста, из всего, что они говорили, нравились два слова, Агицын Паравоз и Шлымазл ))

Бабушки тоже меня везде с собой таскали, я помню мы ездили в Донецк, потом в Днепропетровск к разным нашим еврейским тетям и дядям у которых были непонятные имена, но я сразу понимал, что это родственники, т.к. они тоже говорили на том же непонятном языке, и словечки были типа азохен вей, гиб гелт, шалом алейхем и т.д.

Так вот, эти наши родственники передавали письма бабушке Соне и Рахиль от других наших родственников из Эрец Исраэль, и ещё (!), раз в год они привозили такое замысловатое еврейское лакомство, называлась "маца", её всегда было мало, и мы с мамой и бабушкой делили поровну, а папа, деликатно попробовав кусочек этого деликатеса, оставлял все остальное нам (милый папа). Я очень любил, когда читали письма из этого Эрец Исраэль вслух и с выражением, Папа, милый папа включал музыку, обычно сестёр Бери на своём AKAI 625, и под их аккомпанимент, на том же непонятном языке идиш с бруклинским акцентом певиц, я узнавал, как живут мои двоюродные брат и сестра Лёвочка и Шурочка, и чем заняты мои тётя Циля и дядя Абраша.

Но вдруг все изменилось в один момент, я хорошо это помню, мне было где-то лет 6-7, и я уже ходил в школу, была пятница и мама взяла меня с собой на рынок, это был самый большой рынок города Запорожье, и он носил имя улицы какого-то Анголенко, на которой и расположен по сей день и так же называется. Мы ехали в чешском трамвае номер 1 красного цвета, и нам нужно было преодолеть около 4 или 5 остановок и выйти на рынке. Я держался за мамину руку одной рукой, а другой за трамвайный поручень и мама мне что-то рассказывала, а я предвкушал, как мама купит мне стакан сельской ряженки за 40 копеек...

И тут в вагон ввалилось оно, какое-то пьяное быдло, и глядя на маму, как впоследствии на меня не один раз смотрели следователи Орджоникидзевского РОВД города Запорожья, выдавил из себя, как будто вырыгнув остатки бурды под названием "Перлина Степу" или "Біле міцне" (другого пойла для пролетариата тогда еще не было в бочках на разлив на трамвайных остановках) "У-у-уууууу жидовка!"

Мне показалось, что разверзлись небеса, но трамвай не остановился и не сошёл с рельс, только был слышен металлический звук колёс о рельсы и поскрипывали тормоза чешского завода ČZ...

Гробовая тишина стояла в трамвайном салоне, людей было много, очень много. Я слышал как мимо пролетела муха, я слышал как хлопали ее липкие крылья, я и увидел как она вылетела в открытое окно трамвая, это было где-то на остановке "Площадь Чекистов" и улетела эта муха в направлении здания областного КГБ по Запорожской области.

Я ничего не понимал...

На нас молча смотрел весь вагон, никто из сидяще-стоящих не проронил ни слова, тишина как в Гоголевском "Ревизоре", и тут я увидел, как моя мама заплакала, и мне сразу стало невыносимо больно, ужас охватил меня, тогда я даже и не понял, что произошло, а когда понял, на меня упёрся взгляд мутнокрасных, как у быка глаз этого упыря, он смотрел на меня, как смотрели офицеры Вермахта на вновь прибывших узников Майданека и Треблинки...

Меня было уже не остановить, я бил его по ногам своими крошечными кулачками, я пинал его своими сандалиями по его щиколоткам, потом я его укусил, я хотел его убить или загрызть, лишь бы не плакала моя мама...

Мама отoрвaлá меня от этой пьяной мерзости, сгребла под мышку и мы вышли на следующей остановке. До базара мы шли пешком и мама мне тогда рассказала про сказочную Эрец Исраэль, и почему весь трамвай молчал.

Я уже тогда, в 1976 году знал, что когда то я уеду в эту Чудесную Страну, где моя мама не будет плакать и никто не скажет ей жидовка!

Мама, возвращайся!

Трамвай

Автор стихотворения и рисунка к нему Иван Сергеевич Злотников

Бывает, устану. Глаза закрываю.

Да полною грудью вдохну.

И вот он я. Снова. Я в «Первом» трамвае,

Сижу, повернувшись к окну.

От края до края. От порта к вокзалу.

Везёт меня старый трамвай.

Скрипя и качаясь, спешит он помалу

И шепчет: «Смотри, не зевай…»

Вокруг меня город. Высокий и громкий.

Я вполоборота застыл.

На самом краю. На пластмассовой кромке,

Вцепившись в прохладность перил.

Я в кресле глубоком, как будто на горке.

Скачусь – что-то, да прогляжу.

Кручу головой. Но гляжу очень зорко.

Глухой к гаму и галдежу.

Немного качнёт на крутом повороте.

Здесь много выходит людей.

Я дальше сижу, мы ещё не выходим.

И стало немного темней.

Тут улица уже. Деревьев поболе.

Чуть вниз и ещё поворот.

Закрыта вновь «шайба» (там секция что ли?).

Приехали, значит. Вот-вот…

Ещё остановка. С горы веселее.

Проскочит трамвай под мостом.

И (как подобает мальцу-ротозею)

Я спрыгну на гравий. Потом

Там дворик старинный. Резные перила.

Конфеты, варенье из роз.

Там слышно, как голубь воркует уныло.

А чёрточки помнят, как рос.

Там книги, что я прочитаю когда-то

И радио ловит сигнал

Из стран иностранных, где те ароматы

Никто никогда не встречал…

Но время другое. Другая квартира.

Другие там люди живут.

Другой я скитаюсь по странному миру.

Другой у трамвая маршрут.

С поэтическим сборником Ивана на русском и украинском языке можно ознакомиться в статье Кругом зима и снова, снова минус тридцать